Новые работы Алексея Гарева провоцируют любого, пишущего о них, на плетение "орнаментов" из расхожих и популярных искусствоведческих приемов. Подталкивают к тому, чтобы с серьезной миной начать выискивать очевидные "корни" и отслеживать питающие его творчество "соки". Упоминание отцов постмодернизма, несколько цитат из Барта, апелляции к особому "петербургскому" преломлению выхолощенной Западом "новой визуальности" - непременные составляющие подобного коктейля, вполне приемлемого в качестве аперитива перед вернисажем молодого, но уже замеченного критикой и галеристами художника. Все это так. Идя по этому пути, мы дадим возможность автору выставки торжествовать, утверждаясь в мысли, что он всех провел, заморочил всем голову и заставил поверить в сочиненный им обман. Его новая выставка – серия декоративных стандартных по размеру полотен, сочиненная из узнаваемых приемов современной художественной практики, более того, сознательно эти приемы обыгрывающая. С этим утверждением согласен, кажется, художник, согласен, очевидно, куратор. Будет согласна, безусловно, и приглашенная ими на вернисаж публика. Он не изобретатель. Прием, на котором построены все его последние картины, был открыт в минуту, когда один классик пририсовал усы творению другого - на тот момент гораздо более уважаемого – классика. С тех пор и пошло. Иногда забавно, чаще пошло. Можно называть это деструкцией, можно - аппликацией, имея в виду наложение одного авторства на другое с тем, чтобы кардинально изменить смысл художественного высказывания. Но. Всякий раз основой этого наложения избиралось классическое произведение искусства, более того – символ безусловных духовных ценностей той или иной высокой культуры. Именно по отношению к нему и стоящему за ним ряду эстетических и этических эталонов совершалось то или иное действие, низводящее "кумира" к "толпе", делающее его рядовым элементом "низкой" культуры. В случае с работами Гарева мы видим обратное движение: в качестве базы выбраны очевидные образцы культуры массовой, тиражной, коммерческой, которая, по замыслу художника, с помощью произведенных им манипуляций должна подняться до уровня уникального, "высокого", "неповторяемого по определению". В системе координат элитарной культуры появляется новый вектор, изменяющий, замещающий низкое высоким. И это не то же самое, что написать драные ботинки или банку с консервированным супом. И уж совсем не очередная попытка увидеть в отходах цивилизации новую эстетику. Природа "основы" не изменена, не предлагается нам, и увидеть ее "другими глазами". С заразительной прямолинейностью автор утверждает свое право и возможность переиначить повседневность, покрыв/укрыв ее своим творением. И чем именно в данном случае не так уж важно. Важно другое – художник эстетизирует и преображает реальность. Минул век с тех пор, как эстетическое преобразование мира было неотъемлемой частью любого претендующего на современность художественного манифеста, почти полстолетия прошло с поры, когда задорный американец отверг необходимость художника определять свое отношение к массовой культуре. Новое модернистское сознание берет свое. Правда, на смену радикальным революционным жестам, черным квадратам и желтым блузам, а затем постмодернистской предприимчивости и прилипчивости, пришло плетение паутины орнаментов, этакий "оренбургский пуховый платок". Новое поколение, умудренное опытом века, хочет не "обжечь", не "пригреться", а "согреть". Для тех, кто хоть однажды видел картины Гарева, он будет легко узнаваем и в новом своем проекте. "Арабское письмо", вязь, плетение, псевдоиероглифы были в его арсенале всегда. На глади холста они воспринимались как знаки чистой эстетики, на ледяных торосах Финского залива – посланием древних исчезнувших культур. Неожиданно, нанесенные на тонированные фотографии из рекламных журналов, они обрели злободневность, спровоцированную общим информационным фоном последних месяцев. В известном смысле эти работы – иллюстрация многих предсказаний: бестелесный медитирующий Восток "накрыл" собой плоть потребляющего Запада. При этом, как правило, чем гуще и изысканней "вязь", тем убедительнее смотрится полотно, тем больший эстетический заряд оно несет зрителю. Велик соблазн, увязать ставшую повсеместной и модной дискуссию о противостоянии двух миров с именем автора этой фотографической серии. Возможно, на этом можно строить маркетинговую политику, которая выбросила бы его на пик популярности, внимания американской прессы и покупателей. Но, политические интерпретации – за рамками этого текста. Искушение легкостью замещения велико, но преодолимо. Однако раз сама мысль о нем приходит в голову обывателя и потребителя информационного рынка, значит художнику пусть отчасти, но удалась задуманная провокация, скрытая за изысканной декоративностью его новой выставки.

Владимир Дрозд.